Здесь всё волнует сердце
Время приближалось к середине семидесятых. Мрачный послевоенный облик сельской жизни заметно изменился. Труд колхозников стал лучше оплачиваться. В их домах появился уют, люди справляли новоселья, пели новые песни.
В ту пору я часто навещал родное село Подолец, просторно, раскинувшееся на самом краю Юрьев-Польского района, там, где кончается Ополье. Лесной задумчивый край.
Приехав сюда на праздник Победы, я с радостным волнением подходил к гостеприимному дому под липами с кружевными наличниками на окнах. Старый пес Полкан, дремавший на крыльце, облаял меня.
— Ай-я-яй, разве так, стервец, гостей встречают, аль не признал? – с укоризной посмотрел я на него. Пёс извинительно заскулил, завилял хвостом, – упёрся передними лапами мне в грудь, лизнул подбородок. В умных собачьих глазах отразилась беспредельная преданность.
Приласкав Полкана, я в его сопровождении поднялся по истертым подошвами ступеням крыльца, перешагнул порог и таким родным, с детства знакомым теплом пахнуло от русской печи, деревянных стен, что невольно вырвалось:
— Вот я и дома.
— Батюшки! Кто к нам приехал, – радостно всплеснула руками тетка Марья, – милости просим. Сейчас поставлю самовар и позову хозяина. Вот обрадуется гостю. Не сидится, старому, дома. К председателю побежал, окаянный. Пруд в селе, вишь ты, вычистить надо. Чай помоложе есть мужики, – добродушно ворчала тетя, проворно хлопоча у самовара. Невысокая и располневшая, она была не по годам лёгкой в своих движениях.
— Ты проходи, сударик, в переднюю комнату, отдохни чуток с дороги, а я – мигом.
Наказав приглянуть за самоваром, тетка Марья вышла из дома.
В светлой чистой, горнице, застланной самотканными дорожками, все было на прежнем, месте. Бросались в глаза увеличенные фотографии, вывешенные в простенках. На одной из них – Николай Александрович. Открытое лицо со смешинкой в глазах, прямой нос, высокий лоб, русые волосы зачесаны назад. У его доброго, отзывчивого сердца грелись, словно у очага, все племянники. Среди них я был старший. Дядя часто брал меня с собой в поле, в лес на охоту за белками, учил управляться с лошадью, бороновать пашню. Отец, бывало, говорит младшему брату:
— Не рано ли, Николай, таскаешь парнишку с собой?
— Не-э, не рано. Учат, пока материнское молоко на губах не обсохло.
— Може оно и так, – соглашался отец.
Но земледельцем я не стал. Вскоре семья переехала в город. Дядя же остался в колхозе. Пахал землю, сеял, убирал хлеб, выполнял другие работы.
После Великой Отечественной он возвратился в родное село.
Пройдя в страданиях и муках кровавые дороги войны, он оказался в нелегком положении, когда трудодни в колхозе практически были пустыми. Колхозники стали хуже работать, а многие уезжали в город.
Николай Александрович село не покинул. Терпел материальные лишения, роптал, но равнодушным не стал. Относился к делу совестливо, с крестьянской основательностью. Даже груз прожитых лет, казалось, не тяготил земледельца. Чуть свет – он уже на ногах.
— Неужто, старый, на покос собрался? – беспокоилась жена.
А ежели душа, истосковалась – тогда как? – не унимался он.
Где-то рядом скрипел коростель. Его песня, рассвет в розовом тумане над рекой, терпкий аромат свежескошенной травы волновали земледельца. И никакая сила в этот миг уже не могла оторвать его от земли, от всей этой не выдуманной красоты и благодати.
Где родился, там и пригодился
Иной раз я думал, не жалеет ли Николай Александрович, что остался в колхозе. Как-то заикнулся об этом.
— Во-во, и я ему о том же толковала. Что за мужик у меня, встряла тетка Марья, – жили бы в городе.
— Легко сказать «в городе». А ты подумала, что я там стал бы делать? – Тетка молчала. – Вот то-то и оно. Не зря говорят: «Где родился, там и пригодился».
Я понял: дядя так крепко сросся душой с землей, что без нее не мыслил бытия своего. Держали его здесь и преданная, трепетная любовь к живой природе, с которой связан труд земледельца, и своеобразный уклад сельского быта, и сохранившаяся крестьянская привычка жить общиной, и авторитет среди односельчан, и многое другое. Он не столько разумом понимал, сколько сердцем чувствовал, что в городе легко потерять себя, утратить сложившийся образ жизни.
Богат Николай Александрович был не теми знаниями, которые дают учебные заведения, а теми, что накопил за долгую жизнь. Он знал, как вспахать землю и вырастить хлеб, где и как подстрелить лису, зайца, поймать рыбу, умел срубить крестьянскую избу, принять роды у кобылы, отделить пчелиный рой, знал, как обиходить сад.
А еще умел Николай Александрович озорную историю с искоркой сочинить, любил пошутить, разыграть кого-нибудь, чтобы не очень бахвалился. Как-то идет по селу, у колодца женщины собрались, судачат о чем-то меж собой. Увидели его – притихли. А когда он подошел поближе, лукаво раскланиваются:
— Миколаю Лександрычу – наше почтеньице!
— Доброго здоровья, красавицы! – чинно приподняв фуражку, он всем видом своим показал, что не замечает подвоха.
— Сочинил бы што-нито ради потехи, – захихикали они.
— Некогда, бабоньки. В лавку бегу. Ситец уж бо-о-льно красивый привезли. Марью хочу ублажить, – подмигнул он женщинам.
Те думают, и впрямь, не недурно бы купить ситец на платье, давно в продаже не было, и смотрят на него уже без озорства. А когда прибежали в магазин и увидели, что ситца нет, вот была потеха – заливались смехом до слез.
— Вы, родимые, не того… не спятили случаем? – смотрела на них округленными, как пуговицы, глазами продавщица, силясь понять, отчего бабы так смеются. А те уже не могли остановить нелепый всплеск хохота. Долго потом вытирали прослезившиеся глаза, повторяя:
— Ну, Миколай, погоди! Попадешься на узенькой дорожке…
Вдруг Полкан с лаем вылетел из-под стола. В дверях в сопровождении тетки Марьи показались Николай Александрович и председатель колхоза. Мы горячо приветствовали друг друга.
— Она меня, как сосед кабеля, на привязи норовит держать, – обращаясь ко мне, пожаловался на супругу дядя.
— Пора и о себе подумать. На восьмой десяток уж замахнулся, – стояла на своем тетка.
— А ну-ка, мать, полезай в погреб. Тащи капусту, грибы, студень, и все, что полагается к празднику, – сказал Николай Александрович, ставя на стол фыркающий паром самовар.
А когда тетка Марья закончила хлопоты с закуской, хозяин дома пригласил гостей сесть за выскобленный до янтарной желтизны стол, на котором, казалось, выставлены были все дары природы.
Вспоминая о былом
Мы подняли бокалы за светлую память тех, кто не вернулся с войны, за нашу Победу. Вспомнили боевые походы, жаркие схватки с врагом. А дядя рассказал о незабываемой встрече на фронте со мной.
— Ты только представь себе, – горячился он, обращаясь к председателю колхоза, – письма стал получать через день. Ага-а, думаю, раз письма так быстро приходят, значит мой солдатик воюет где-то рядом. Он тоже сообразил, что мы близко. Написали друг другу, где находимся, но цензура, будь она неладна, зачеркнула, те строчки – не прочесть. Тогда он и прислал это мудреное письмо: так, мол, и так, воюю на исконной русской земле. А на какой конкретно – ни гу-гу. Дескать, сам должон догадаться, но поди ж ты, разгадай.
— На исконно русской, – поправил его я.
— Во-во, на этой самой исконной земле, – не понял он.
— Где ж така земля? – чешу затылок я. А старшина наш говорит: «Тык, это же новгородска земля и есть, где мы торчим, зарывшись в нее по саму маковку». Я – не будь дурак – к командиру полка: «Разрешите, товарищ гвардии подполковник, обратиться… Вот письмо, говорю…».
Николай Александрович очень взволнованно рассказывал об этом событии, о том, как дошел до самого подполковника, в лицах изображая то себя, то командира стрелкового полка, разрешившего ему навестить племянника и показавшего на карте, где находится деревня Шванибаово, в район которой, по имевшимся у подполковника сведениям, занимала позиции артиллерийская часть с названным дядей номером полевой почты.
И надо было видеть, как смягчаются морщины и теплеют, искрятся глаза бывалого солдата, гордившегося тем, что в годину смертельной опасности он сумел встретиться с родным, близким ему человеком. А я слушал его и передо мной сквозь толщу времени зримо вставал пропахший пороховым дымом летний день сорок третьего года.
В небе ныли немецкие бомбардировщики, сбрасывая на передний край нашей обороны смертоносный груз. Вдруг разведчик, следивший с наблюдательного пункта в стереотрубу за противником, сообщил, что звонят с огневой позиции нашей батареи и срочно требуют меня к полевому телефону. Взяв трубку, я услышал по-военному четкий голос.
— Здравствуй, дружище! У аппарата гвардии ефрейтор Пулов…
— Разыскал! – вырвалось у меня. — Р-а-з-ы-с-к-а-л!!! – что есть силы кричал я, приводя в недоумение находившихся на НП (наблюдательном пункте) бойцов.
— Принимай гостя, – слышалось в трубке.
Через час мы со слезами на глазах обнимали друг друга. Передо мной стоял такой знакомый и в чем-то другой человек, вооруженный автоматом, с загоревшим, обветренным лицом и облупившимся носом. На нем были выцветшая гимнастерка, стоптанные ботинки с обмотками и ладно сидевшая на голове пилотка. Мне показалось, что дядя постарел, стал сосредоточеннее, а он смотрел на меня и отмечал перемены во мне. За плечами было два года жестокой войны. Конечно, они не могли не изменить нас. И вот, словно в награду за фронтовые лишения и муки, эта нечаянная встреча.
Бои шли, на дальних подступах к Новгороду. Где Новгород и где Берлин? Сколько еще потребуется нечеловеческих страданий, сколько прольется солдатской крови, материнских и вдовьих слез, пока будет повержен враг. Придется ли нам увидеться вновь, мы не знали, и знать не могли. Не от того ли эта встреча взволновала нас? Не остались к ней равнодушными и наши боевые друзья.
Даже артиллерийский обстрел противником наблюдательного пункта не омрачил нас. Командир батареи тяжелых дальнобойных пушек-гаубиц капитан Рыженко, находившийся в это время на НП, быстро открыл ответный огонь. А когда отгромыхали орудийные залпы и все стихло, войдя в блиндаж, он сказал:
— Пусть знают, с кем имеют дело. А теперь, ефрейтор, можно и по фронтовой чарке поднять, со встречей.
Николай Александрович, вспомнив артиллерийский обстрел, спросил:
— Запамятовал, как звали капитана?
— Иван Харитонович Рыженко.
— Боевой у нас был комбат. Как он ловко тогда немцев отбрил. Только успел доложить ему, кто я – как фрицы начали палить из орудий. Так обложили, что плюнуть не куда было. Земля на дыбы встает, ходуном ходит от взрывов. Ну, думаю, записывай, Марья, в поминание, – погибель пришла. Ан нет, обошлось!
Будь она проклята, война!
Потом мы говорили о фронтовом братстве, о том, какие чувства горели в сердцах солдат, когда они поняли, что судьба Отечества, судьба родных и близких находится в их руках, что самой большой наградой для нас была Победа. Вспомнили погибших фронтовых друзей, не вернувшихся с войны односельчан ‑ сколько их лежит от Волги до Эльбы в выстуженной осенними холодными дождями земле. Где-то там, далеко на чужбине, война поглотил их молодые жизни, радужные мечты и любовь. А многие фронтовики не дожили до этого праздника. Износились в битвах солдаты, гнетут их старые раны, изводят коварные недуги.
— Знамо дело, война – горе горькое, што тут говорить, – вступила в беседу тетка Марья, несладко приходилось и тем, кто оставался в тылу, особенно нам, бабам. Бывало, от зари до зари спину не разгинали. Домой придешь, сил оставалось только сапоги снять.
Провозгласив тост за наших славных женщин, дядя вернулся к фронтовой встрече и просил меня рассказать о ней в газете, которую я редактировал. Как же я казню себя за то, что не сумел вовремя исполнить его просьбу.
Через полтора года с небольшим мы хоронили Николая Александровича, на сельском кладбище среди глубоких снегов и стылых берез.
Возделал Николай Александрович свое нелегкое поле. Пускай нива на том поле не была такой тучной, но она была. И нет в том вины вернувшегося с войны к плугу солдата – этого рыцаря совести и добра, до самого смертного часа своего оставшегося верным земле, крестьянскому долгу.
Каждый раз в праздник Победы я склоняю голову перед светлой памятью павших на поле битвы бойцов, вспоминаю и ликующих солдат в последний победный день войны, а также волнующую встречу с Николаем Александровичем. И никак не могу забыть сатанинский рев фашистских бомбардировщиков, распарывающий тишину раннего июньского утра грозного сорок первого. И когда сегодня гибнут люди, сердце мое, как и прежде наполняется ужасом.
Мы, ветераны, особенно больно переживаем за то, что происходит с Родиной. Но мы также не теряем веры в мудрость нашего народа, в его способность вывести в благополучное будущее наше Отечество.
Об авторе:
Пулов Анатолий Андреевич (1922-2009 гг.).
Великая Отечественная война застала его в районе Бреста. Артиллерийским разведчиком гвардии старшим сержантом Пулов прошел всю войну. Участвовал в прорыве блокады Ленинграда, в освобождении Прибалтики, Венгрии, Австрии. День победы с боями встретил в Чехословакии.
Анатолий Андреевич член Союза журналистов, Заслуженный работник культуры России, ветеран войны и труда, является кавалером девятнадцати государственных наград.
